Кораблики

[Цинни]

Вот есть такой добрый и всем известный писатель - Владислав Крапивин. И есть суровая реальность, которая как бы и коррелирует... а как бы и не очень. И как-то вот так получилось, что современные сюжеты и те проблемы, которые обычно поднимает Крапивин, соединились . И вот что вышло.

Глава 1
Темнота нетрезво икает:
Ну и где твое Зазеркалье?
В темноте мертвы зеркала.
И в тебя вселяется мгла.
Если тебя назвали Алисой, однажды ты обязательно угодишь в Зазеркалье.
А случается еще чуднее: мама была на все сто уверена, что ты Алиса и сообщила об этом папе. Наверняка в категоричной форме. Она иначе не умеет. А папа, пока шел до загса и принимал от соседей, друзей и просто знакомых поздравления, безалкогольные и не очень, утвердился во мнении, что Коля + Оля = Сонька. А что, бабку его так звали, до старости мешки с углем пудовые на плечах носила по будням и деда из рюмочной по праздникам, пусть и дите Сонькой зовется.
Но удостовериться, кого и что будет таскать на плечах Сонька Вторая, ему так и не довелось: два года спустя он смотался от Соньки в неизвестном направлении, как, впрочем, смотался бы и от Алисы. Она в этом уверена. Как и в том, что из дяди Дени новый папа не получился. Ну, для нее не получился. А для Алиски, Алинки и мелкого Ромика – вполне себе. Биологический.
И вообще, интересно, а можно ли попасть в Зазеркалье без подходящего зеркала? Ну, такого огромного, ростового, в деревянной лакированной раме, может, даже позолоченной? Карманное для таких серьезных целей вряд ли сгодится. И настенное в прихожей, которое чуть побольше альбомного листа, к тому же с недавних пор лишилось правого верхнего угла и теперь в отместку показывает всех, включая двух молокососов – Ромика (когда он восседает у мамы на руках, иначе ему до зеркала нипочем не дотянуться) и Рудика (когда он восседает на деревянной полочке, приколоченной под зеркалом), словно «после вчерашнего». А Алиске с Алинкой зеркало вообще без надобности, друг в друга смотрятся – и не понять, кто из них отражение. И что им до чужих Зазеркалий, когда у них есть собственное, уютное? Наверное, потому они всегда такие спокойные, на зависть Соньке.
Но и Соньке нынче грех жаловаться – она вдруг выяснила, что можно обойтись вовсе без зеркала. Достаточно глаз. Которые, как любят, не задумываясь, повторять все без разбору, – зеркало души.
Только вот не всякие глаза годятся. Светло-серые (оттенок «туман на озере»), за голубоватыми стеклами очков в невесомой оправе – определенно подходят. Глядя в них, можно увидеть себя. Не лучше, чем ты есть на самом деле. А такой, какой способна стать, если постараешься. «Я тоже пока не умею. Давайте учиться вместе». Любимая фраза Анны Александровны. Сколько раз Сонька слышала эти слова за пять лет – не счесть. И всегда они были как ключик к потайной дверце, за которой обнаруживались подарки. А сегодня…
Покачивается на витом люрексовой паутинке Ананси Золотые Лапки. Аватар недавнего знакомца. Нефритовый паучок с лапками будто бы из тончайшей проволоки отдыхал – Сонька именно так и подумала, слово в слово, – на листке сирени, светлый на темном, настолько похожий на брошку для куклы, что Сонькина арахнофобия прикинулась слепой и немой, а в пальцах закололо от желания дотронуться. Но дружба не состоялась – подобрались на мягких лапках близнецы и в один голос заканючили: «Пойдем играть!». Сонька давно научилась улавливать их приближение шестым чувством, и успела заслонить от них нефритового. Алиска с Алинкой и того, кто значительно крупнее, способны умучить – исключительно из любопытства, помноженного на два.

[Uksus]

Покачивается на витом люрексовой паутинке Ананси Золотые Лапки.

ВитоЙ.

Добавлено спустя 2 минуты 48 секунд:

Вообще-то, она руководит театральным кружком, громко именуемому студией,

ИменуемоМ.

Добавлено спустя 1 минуту 39 секунд:

Но сбить мать с толку мать такими пустяками, как муж, сын и два кота

Одно на фиг.

[Цинни]

Спасибо, все поправила.

[Цинни]

Ананси приятно холодит кожу между ключицами. Нефритовая сережка Анны Александровны, оставшаяся в одиночестве (какая досада! и какая удача!) получила в дар от нее и от Соньки лапки из темно-золотистой проволоки и паутинку из металлизированной нити.
«Я никогда ничего подобного не делала, но почему бы не попытаться, Сонь?» Не просто слова, а пропуск в Зазеркалье. Старое бывалое зеркало в прихожей не ревнует – одобряет: показывает Соньку такой, какой она себя уже подзабыла: умиротворенной, едва ли не симпатичной. Выгоревшие за лето до желтизны волосы – не как патлы огородного пугала, а как пух цыпленка, буквально на днях решившего, что пора начинать оперяться. Глаза – не бессмысленно-голубые («Цвет пустоты», – изрек однажды, дядя Деня, присмотревшись к Соньке на досуге, то есть в тот момент, когда в телевизоре пинание мячика ненадолго сменилось трансляцией путешествия в мир наркотических грез под влиянием нектара, якобы яблочного), а бирюзовые – это нефритовый Ананси поделился цветом.
– Спасибо, – говорит Сонька зеркалу. И вздрагивает, почувствовав за спиной чье-то присутствие.
Совсем потеряла бдительность: близняшки наверняка успели засечь «зелененькую штучку, блестященькую такую»…
– Со-онь, чего это у тебя? – Алиска глядит на старшую, глубокомысленно оттопырив нижнюю губу.
– Откуда взяла? – вопрошает Алинка и завистливо поджимает губки.
– Мамка говорит – денег нету, – заявляет Алиска, трансформируясь в маленькую копию дяди Дени.
– Только на хлеб, – добавляет Алинка, превращаясь в мамино подобие.
Иногда девчонкам надоедает их зеркальность. Сонька не любит такие минуты и радуется, что они нечасты.
– Это не за деньги… – начинает она, судорожно соображая, как продолжить, чтобы близняшкам не пришло в голову затрофеить ее Ананси и поделить между собой – лучше не думать, в какой именно пропорции.
Солнечный луч, стукнувшись о зеркало, ярко высвечивает огорченную мордашку Алинки, и Сонька забывает все, что успела надумать. Всматривается в оба личика, снова ставших копиями друг друга. Копиями – да не копиями. И у Алиски, и у Алинки в уголках губ пятнышки шоколада, но у Алиски – радующая взгляд россыпь веснушек, а у Алинки, вдобавок к веснушкам, – светло-красное пятно под глазом. Сейчас светло-красное, к завтрашнему утру станет сине-фиолетовым. Сонька знает. А еще знает, что стоило бы в приказном порядке собрать девчонок… ну, например, под предлогом экспедиции в лесопосадку, по традиции называемую Андрияновским лесом.
У Соньки дрожат губы – и зеркало честно предупреждает, что вид у нее несчастный, надо бы взбодриться, а то никакого приказного не выйдет. Ей отчаянно жалко возвращаться из Зазеркалья. И отчаянно не хочется никуда бежать, задолбало.
– Мать где? – спрашивает она и морщится: опять голосок потерялся! И «ау»-то ему не покричишь.
– С Ромкой в поликлинике, – говорит Алинка, обе насторожились: а чо? – Звонила, сказала – им еще долго, там всех врачей перед садиком проходить, очереди везде.
– Отец спит? – спрашивает Сонька и, не удержавшись, кидает взгляд на дверь в родительскую комнату.
– А.. ага, – с запинкой отвечает Алиска, и пару противоестественно долгих мгновений все трое смотрят на дверь, очень белую… наверное поэтому на ней так заметны оттиски грязных детских ладошек – мама не успевает отмывать, только ругаться успевает.
А еще через мгновение за стеной что-то приглушенно звякает, а другое что-то глухо бахает. Второе что-то – по правде кто-то. Сонька ненавидит театр теней – есть что-то зловещее в этом беззвучном движении. Еще сильнее она ненавидит реальность за дверью, которая не видна, но слышна настолько хорошо, что происходящее совершенно очевидно. У дяди Дени мазохистская привычка впадать в нирвану не на двуспалке, а на узеньком диванчике, подпирающем подоконник. Правда, в этой привычке столько же садистского, сколько и мазохистского – можно до бесконечности попрекать мать давним разговором, когда она запретила ему осквернять пьяной тушей супружеское ложе. Сонька помнит этот разговор – было ГРОМКО. Мазохизм в чистом виде – пристраивать бутылку с кошкиными слезками в сгибе локтя. От миражных чертей-собутыльников убережешь. А от столкновения с твердью пола?
Туп-туп. Перемещается на четырех конечностях. Топ-топ. Эволюционирует в прямоходящее. От диванчика до двери восемь шагов. А значит, у Соньки осталось не больше двух секунд для принятия какого-то решения. Но она продолжает стоять и пялиться на бело-пятнистую дверь. Единственное почти рефлекторное движение – прикрыть нефритового паучка. Ладонь – самый ненадежный в мире щит.
Сонька, прокладывая дорожку в свое Зазеркалье, успела запамятовать, какой сегодня день в реальном мире. День получки, самый счастливый и самый опасный. Потому что сначала шоколад, купленный по бессовестно завышенной цене в местной лавчонке, ассортимент которой заточен под хлеб, соль и опохмелку; купеческий разгул: «Доча, тебе на что денежка, ты говорила, нужна? На сумочку? Вот тебе на сумочку! А тебе? В кафе с Игорьком? Ну ничего себе, моя доча уже с мальчиком дружит! Нá тебе на кафешку!»; кока-кола рекой, плебейский кураж: «Что я, должен своим детям всякое дерьмо покупать?! У них должно быть самое лучшее», а потом – тычки: «Да я для вас вот чего!.. А вы ко мне вот так вот!..» И силу свою толком не контролирует. Правда, не верится, что он Алинке взял да глаз подбил. Скорее всего, толкнул, а она возьми да не удержись на ногах, Алиска уже, было дело, об угол стола приложилась, чуть без глаза не осталась. Однажды всерьез покалечит – и сам не поймет, как это оно вышло. И что толку потом с похмельных покаяний?
Сонька суеверно сплевывает через левое плечо, а потом – и через правое. Как бы чего не вышло. Муторно как-то.
Дядя Деня быстро растрачивает и деньги (все, что мама отобрать не успела, до создания нычек он не унижается, есть у него некие принципы, постичь которые Соньке не дано), и эмоции – и снова превращается в гибрид робота и домашнего украшения, этакий дежурный подарок судьбы.
Быстро – не значит моментально. Сонька по шагам, чует – еще не растратил. Неуверенные, но в них решимость навести порядок в доме и как следует догнаться.
Бежать надо было. А теперь поздно. Сейчас начнется…
– Ну-ка брысь отсюда. Сидите у себя в комнате и делайте уроки!

[Цинни]

– Ну-ка брысь отсюда. Сидите в комнате как мышки и никуда не высовывайтесь, поняли? – рявкает старшая, надеясь, что они послушаются. По крайней мере, и мать, и учительница уверены, что «только так с ними и можно».
Близняшки синхронно открывают рты, чтобы возразить, и вдруг Алиска вздрагивает и дергает Алинку за рукав платьишка. Что читает Алинка в глазах своего отражения, неизвестно, однако через долю секунды обе скрываются за углом… сработало! И в тот же миг, ну просто по законам экшна, открывается намозолившая глаза дверь и в коридор вываливается ничтожное подобие папаши Уизли. «Чмо в трениках», – думает Сонька, морщась от болезненного укола радости: хоть не в брюках дрыхнуть завалился, все матери меньше забот. Меньше всего Соньку сейчас волнует, что это самое чмо – ее кормилец, поилец, чуть ли не благодетель. Одна мысль об этом вызывает улыбку.
– Смеешься? – выбычивается кормилец. – Не, я не понял, ты надо мной смеешься?
– Не-а, – Сонька фыркает с ненормальной веселостью. – Прикольно мне просто.
– Прикольно? – Дядя Деня опирается о хлипкий сервантик, на свою беду выселенный в прихожку, тяжело ведет головой вправо, влево, словно пытается загнать это ничего не значащее словечко в определенную ячейку своего сознания.
– Ну да, – Сонька пожимает плечами. – День хороший. Был.
– Где шаталась? – пошатываясь, вопрошает глава семьи.
– На занятиях в студии. – Сонька надеется, что ее ответ не выдает того, что творится в душе.
– В какой студии? – Взгляд рыжевато-карих глаз фокусируется на ней, и она чувствует себя дощечкой под линзой, сквозь которую бьет солнечный луч. – Занятия через неделю начинаются, сама говорила.
– Анна Александровна собирала… – Сонька с трудом преодолевает желание отступить в сторону, в тень.
– Зна-аем мы эти сборища. – Дядя Деня медленно проводит ладонью по лицу, будто протирает затуманенный спросонья третий глаз. – Дайте денег, ага? От широты душевной? Типа у родителей лишние карман оттягивают? Тем дай, этим дай… Тьфу!
– Да никто ничего не просил, – торопливо прерывает трагикомический спич Сонька. Ей обидно за своих театральных и совестно за своих домашних. И противно, как будто бы до нее долетел дядькин плевок. – Мы… мы по нашим вопросам собирались.
– Что это за ваши вопросы такие? Какие ваши, когда вы сами еще наши? – Когда отчим включает папашу, остановить его может разве что идущий на таран танк. – Дай мне ее номер!
– Чей? – Все, что может сейчас сделать Сонька, так это включить дурочку в ответ.
Веснушчатый кулак должен был бы врезаться в стену, но между ним и стеной – бедолага сервантик. Даже не звон – лязг. Девчонка смотрит круглыми глазами – ей не верится, что толстенное стекло можно расколошматить вдрызг с одного пьяного удара. Отчим любуется своим могучим кулачищем со смесью гордости и ужаса – и спохватывается:
– Ты-ы?.. – почти ласково уточняет он, словно не узнавая Соньку.
Сонька пятится. Еще один его выдох – и она рванет без оглядки к себе в комнату, запрется и начнет истерически набирать мамин номер. Альтернативный папаша по жизни не сахар, но за двенадцать лет он разбил одну-единственную кружку, да и ту случайно. Воплями, от которых стекла дрожат, Соньку давно не удивить, близняшки – и те лишний раз не обернутся, а для Ромки отцовские крики как колыбельная. К девчонкам, случается, применяет «воспитательные меры», если сильно надоедают. Но к ней, старшей, и к мелкому – никогда. И маму разве что толкнет иногда, в азарте ссоры. Битое стекло и пятна крови на линолеуме – это что-то новенькое… непонятное и… не, ну жесть, блин! А в комнате – Алиска с Алинкой…
– Ты-ы… – с подвывом повторяет он. – Это ты у матери научилась… Права качаешь… стерва!
На пьяных не обижаются, Сонька усвоила лет с четырех. Но ей становится обидно, так обидно, что страх съеживается и отползает в дальний уголок сознания.
– Мать тебя обстирывает, наглаживает, а ты приходишь свинья свиньей, – говорит она. – И Алинку – за что?
Она понимает, что правильнее всего было бы молчком выскользнуть за дверь – вот она, стоит на шаг отступить. Сотовый в кухне заряжается, ну да и черт бы с ним, можно добежать до Маринки и от нее позвонить. Новый мамин номер… предпоследняя цифра – пятерка или шестерка?
– Я тебя хоть пальцем трогал? – с пугающей тоской спрашивает отчим. И кажется совсем-совсем трезвым. – Хоть раз? – Его лицо прямо на глазах становится буровато-красным, и теперь Соньке страшно уже не за себя.
– Дядь День…
– А надо было, – говорит он вовсе не ей и вроде бы не себе, а кому-то третьему, кого он видит, а она – нет. – Надо было… Надо. Тогда бы не хамила старшим и… и цацками ворованными не увешивалась. Дорогущая-а-а…
Сонька вспыхивает от гнева и холодеет от ужаса. Ее передергивает до ломоты в мышцах.
– Я все сделаю, – клянется кому-то отчим. – Я исправлю… – И сжимает ее плечо, заодно уцепив и прядку волос… больно! Сонька шипит и с неожиданной для себя легкостью выворачивается.
Ей бы сразу за дверь, но простота победы… да еще сомнение, что отчим отважится... И она кидается в кухню, за пять ударов сердца одолевает невеликое расстояние, выдирает из сети мобилку, бежит обратно… И врезается в дядю Деню.
На этот раз он вцепляется сразу в волосы. И сразу обеими клешнями. Сонька не то идет, не то волочится за ним, отбивая и обдирая локти о зашпаклеванные к ремонту стены. Не кричит – сдавленно скулит, на большее дыхания не хватает. На секунду-другую в глазах у нее темнеет, а потом она обнаруживает себя заткнутой между плитой и обеденным столом. То ли он закинул, то ли сама заползла.
– Вылазь, – требует демон, который только недавно был почти человеком. – Ничего плохого с тобой не будет. Это воспитание. Обыкновен… – Давится словами, но упрямо, через силу продолжает: – Обыкновенное воспитание. Это я виноват, поздно начал… – Он всхлипывает от раскаяния. В обезьяньей лапе – кусок сетевого кабеля, изоляция жизнерадостного розовенького цвета.

[Цинни]

Сонька вжимается спиной в стену. На ее щиколотке сжимаются липкие пальцы. Рефлекторно она бьет свободной ногой куда попадет. Попала довольно метко, судя по удивленно-обиженному папашкиному всхрюку. Вторая нога свободна. Девчонка на четвереньках пробирается под столом и успевает проскочить мимо туши, которую пять минут назад называла дядей Деней, к двери. Спотыкается о мягкое, грязно-рыжее.
– Рудик… сволочь!
Он не остается в долгу – всеми четырьмя впивается в ногу выше колена.
– Убью, скотина! – вопит Сонька, стряхивая окаменевшего, отяжелевшего кота. За спиной – пыхтение и скрежет.
Она не оборачивается: обернуться – значит не успеть. Даже тогда, когда приходится крутануться лицом к преследователю, чтобы найти какую-нибудь обувку под полкой (проклятая привычка загонять свои говнодавы поглубже, чтобы о них кто-нибудь, ай-ай-ай, не споткнулся!), она видит только размытую тень… но эта тень близко, страшно близко! И Сонька, сжимая в левой руке первые попавшееся босоножки, благо парные, правой проворачивает ключ – вытащить его из замочной скважины уже не успевает – и несется по лестнице, перепрыгивая через две-три ступеньки. Между вторым и третьим пострадавшая от Рудькиных когтей нога подламывается, и Сонька со всего маху плюхается на ступеньку. Тоже малоприятно, но в сравнении с болью в правой задней – пустяковина. На вид нога – полный трэш, но ведь не мог же проклятый кошак до мышц достать?!
На пятом хлопает дверь, и Сонька снова срывается с места.
Срывается – громко сказано. Хромает, как может, надеясь оказаться на улице раньше, чем отчим нагонит. На улице – люди.
Как бы не так! Тот, кто первым придумал для фильма ужасов сцену в безлюдном городе, наверняка когда-то побывал на Сонькином месте. Или просто видел в кошмарах. Ни мелюзги в песочнице, ни мамаш вокруг, ни бабок на лавке. Никого из постоянных обитателей двора. Прохожие – и те предпочли спешить по своим делам в обход. Совпадение? Темное Зазеркалье засасывает Соньку, как болото, утоптанная до асфальтной твердости земля мерзко киселится. Сонька держится за спинку скамейки, натягивает босоножки – как назло, ей под руку подвернулись самые старые, с отстающей подошвой. Надо бежать…
– Я тебя учил стар-ршим хамить?! Я тебя учил вор-ровать?! – рев, кажется, накатывает со всех сторон, сжимает кольцо, выпивает воздух вокруг Соньки, отступает, чтобы опять наброситься и на этот раз уж точно задушить. Кусочек неба. Ствол березы. Ржавая жестяная пирамидка над песочницей. Заросль подорожников. Все привычное и едва узнаваемое. Мир рассыпался на пазлы. Вот-вот рассыплется и она, Сонька. Надо бежать…
Шаткая доска дороги. «Идет бычок, качается…» – девчонка всхлипывает, внутри что-то надрывается. А надсадный, с присвистом взвизг просто рвет ее на куски.
– Совсем оху… охренела?! – плюется ядом водитель – белесый, бесформенный. – Обдолбались – так сидите по своим подвалам, нех под колеса бросаться!
– А-га-га-га-а! – совсем рядом торжествует кто-то голосом отчима.
Эти звуки должны складываться в слова, но у Соньки не получается сложить.
– Х…во ты свою девку воспитываешь! – А вот белесого она понимает хорошо… слишком хорошо, почему-то вспоминается пичужье словечко «спич»: каждый звук – горящая спичка в мозг. – Ы-ы-ы, да и когда тебе! Черт бы с вами, с алкашней, но из-за вас и ваших выб…ов нормальные люди встревают!
Нормальные… люди…
Надо бежать!
Сонька отмирает, переползает на ту сторону дороги. В жиденьких кустах не спрячешься, ей холодно, потому что она на виду. И потому что знает – убежать не получилось.
Она все-таки бежит, хромая и спотыкаясь. Улица уже не безлюдна, но Соньку не видят. Отводят глаза, чтобы не видеть. Нелепое, дефективное Зазеркалье! Все привычное – и неузнаваемое. Маринкин двор известен до последней былинки черноклена, до последней трещины на асфальте – но и он оказывается ловушкой: лаз между сараями заколочен толстенными досками.
– Иди сюда! – Похоже, отчим сообразил, что за волосы – удобнее всего. У Соньки слезы из глаз. – Вымахала дылда здоровенная, а ремня не пробовала. Хочешь, чтобы я за тобой говнище разгребал?! – Горячая, потная лапища шарит по Сонькиной груди, хапает за шею, тянет шнурок с паучком – Снимай! Снимай, я сказал!
Сонька хрипит.
Отчим ослабляет хватку. Нет, не струхнул, – понимает Сонька, глядя на него сквозь мокрую пелену, – но подрастерялся: охлопывает карманы треников, бухтит под нос. Девчонка делает попытку просочиться сквозь крошечный просвет. Воняющая псиной нога вжимает ее в сырую стену сарая. Краем глаза видит она в рыжей пятерне что-то похожее на ящерку. И от этого чего-то смердит угрозой. «Ящерка» лязгает – и ловит луч на металлический клык, ослепляет Соньку. Она пытается проморгаться, трясясь от предчувствия: вот сейчас лезвие окажется у ее шеи, вот сейчас… тупое… не режет шнурок, а пилит, острие прокалывает кожу… Сонька прикладывается головой о стену, приводя себя в чувство, – все-таки когда видишь, что с тобой происходит, не так парализующе жутко.
Не успевает.

[Uksus]

Между вторым и третьим пострадавшая

Чем вторым и третьим?

[Цинни]

Ее еще сильнее вжимают в стену, хотя, казалось бы, сильнее уже некуда. Но она готова стать плоской, растечься по этим черным доскам, только бы внезапно появившийся третий выручил ее из беды.
К ней возвращается способность нормально видеть. Но видит она вовсе не отчима, а чью-то спину в серой футболке. Рыжий никуда не делся, бухтит поблизости:
– Ну чего ты от меня хочешь? Думаешь, она мне нужна? Да видал я ее… знаешь где? Уйди…
У Соньки возникает дурацкое, до смеха дурацкое ощущение, что он разговаривает не с серым, а с собственной «белочкой». Уйди, значит?! Она икает от удивления – а ведь и вправду засмеялась! Может быть, оттого, что поняла: пришло спасение. Несмелое «хи-хи» перерастает в хохот – и рыдания. Сонька обессиленно сползает в траву – и не сразу замечает протянутую руку.
– Он ушел, – голос – как шелест ветра в ветвях.
«Спасибо», – хочет сказать она. Звучит по-идиотски, но ничего лучше на ум не приходит. Поднимает глаза – и давится своей благодарностью. И хочет исчезнуть, провалиться сквозь землю, пройти сквозь замшелую стену…
Конечно, он повзрослел, очень повзрослел. И все же не узнать Крота, страшную сказку и еще более страшную быль Корабликов, невозможно. Луч солнца светит прямо в незрячие глаза… капец вляпалась!
– Пойдем, – говорит Крот все так же тихо. Чтобы приказывать, совсем не обязательно орать.
И она вдруг понимает, что пойдет. Рыжий демон уступил ее безглазому демону, деваться некуда… Но рука – это уж слишком!
Сонька поднимается. Не вполне самостоятельно – помогает стена сарая. Крот не торопит и сам повторно помощь не предлагает, как будто бы видит, что она и так справляется. Едва она принимает устойчивое вертикальное положение, его рука снова оказывается рядом. На этот раз он не ждет – сжимает ее ладонь и увлекает за собой.
У Соньки в голове ничего, кроме слов, которые, по маминому убеждению, ей знать не полагается (а следовательно, она их и не знает, – не так ли думают все на свете родители? лучше бы себя на слове ловили, когда отношения выясняют!). Кажется, пару раз она даже выдает нехитрые комбинации, оберегающие от роковых случайностей, но Крота это ничуть не смущает. Тем паче – не останавливает. Он идет уверенно, но не быстро (она поспевает за ним без труда, хотя нога уже не просто ноет, а орет благим матом), петляет между двухэтажными бараками-развалюшками, одни уже расселены, другие готовятся к расселению, позади – пустырь с остовом цеха. Что за цех и когда его построили, Сонька понятия не имеет. До нашего рождения – это как до нашей эры. А легенды… черт бы побрал эти легенды!
Что?! Туда?!
«Мрачняк», – первая мысль, которую не совестно озвучить, но Сонька молчит, потому что является эта мысль со свитой других, куда менее пристойных, и вообще – пусть первым заговорит Крот.
Она уже почти не боится. Как-то все подчеркнуто чернушно, похоже на малобюджетный триллер… Вроде есть чего бояться, но не по-настоящему, а как у экрана телевизора, когда сидишь заполночь в одиночестве и смотришь, как бессмертный Фредди Крюгер… ну да, «воспитывает» неразумных чад, вспарывая им животы...
Сонька не успевает зависнуть на этой мысли. Триллер? Нуар, блин… для младших школьников! Крыша, созданная Нуф-Нуфом в соавторстве с Ниф-Нифом, венчает огрызки стен домика Наф-Нафа, по которому Волк не иначе как бомбой саданул. Бр-р-р! Поодаль – обложенное осколками кирпича кострище, если покопаться в золе – не обнаружатся ли там бренные останки трех незадачливых братьев?
Крот останавливается перед домикошалашиком, точнее, шагах в пяти от него, а дальше идет, вытянув вперед руку…
– Блин, блин, блин! – шепчет себе под нос Сонька.
Крот оборачивается, смотрит на нее – ну, то есть, ей опять кажется, что смотрит, – и усмехается неведомо чему.

Глава 2

Край вселенной? просто окраина.
Порубежье детства и юности.
Из фрагментов, памятью спаянных,
Сказки новые создаются.

Кораблики – малобюджетный рай на земле. Всякий, кому посчастливилось тут жить, уверен, что здешний воздух свежее, чем в городе, – «хотя до города ровно пять минут, и маршрутка ходит каждые пять минут». К тому же у каждого пятого есть свое авто – пусть не шикарное, но вполне приличное. У каждого пятого – собственный сад-огород или хотя бы палисадник. У каждого пятого – домашняя птица и кролики на подворье. Бар – и тот называется «Дай пять!» А круглосуточный магазинчик напротив – «На пять». Хозяйка магазинчика клянется-божится, что случайно так вышло. Кажется, ей самой неловко. Но как вообще может верить в случайность лавочница по фамилии Лавкина? Все в Корабликах на пятерку – и это, разумеется, тоже не случайность.
Приди кому-нибудь в голову забавная идея провести среди местного населения соцопрос, выяснится, что каждый пятый почти счастлив. Но это «почти» у всякого свое, то есть им смело можно пренебречь, делая сугубо реалистические выводы. Но как остаться реалистом, когда вокруг – идиллия, пастораль… Кораблики!
«Кораблики», – значится на маршрутках, следующих в рай обетованный. И от одного от этого самые обыкновенные пазики превращаются в корабли под алыми парусами.
Если в ответ на вопрос «где живешь?» ты ответишь с честностью зануды: «В Красном», тебя едва ли поймут. Населенных пунктов с названьем «Красное» только в одном районе аж четыре, а в соседнем – и того больше. Но стоит сказать: «В Корабликах» – и даже у самого случайного знакомого обнаруживается неподдельный интерес: «Сколько соток? Дом кирпичный? Все удобства? А-а, дачу в жилой фонд перевели! А давно покупали? Дорого, нет? Газ есть?..» Интервью может длиться часами, за каждым вопросом – мираж волшебного оазиса в пустыне повседневности.
Квартира в пятиэтажке – тоже неплохо. Дворы зеленые, тенистые, машин всяко меньше, чем в городе, часть твоих забот берет на себя ЖЭК… жилищно-эксплуатационная контора – терпеливая, привычно всеми ругаемая крестная фея для неблагодарных золушек.
До сих пор живешь в двухэтажном бараке? Однозначно счастливчик! Скоро получишь благоустроенную квартиру в новостройке… Этому утешению, по словам Сонькиной бабушки, лет тридцать. Оно появилось на свет одновременно с первой девятиэтажкой. На днях тожественно – в присутствии вице-губернатора и прочих официальных виц (лица в Кораблики заглядывают неохотно) – сдали вторую, с видом на Андрияновский лес… красота да и только! Нет, не только, а со всеми удобствами!
Вот в таком благословенном месте Соньке посчастливилось родиться и расти … чтобы сейчас сидеть на шаткой дощечке, что служит порожком странному обиталищу чувака, назвать которого странным слабовато будет, смотреть на бурые, осыпающиеся муравейники бараков и понимать, что идти-то и некуда. За ее спиной, в шалашике, тихо шуршит Крот – но ей не хочется оборачиваться. На нее навалилась усталость. Логово маньяка? А дома у нее – не логово? Не маньяка?
И когда Крот выходит, она не вздрагивает. И не оборачивается.

[Uksus]

вице-губернатора и прочих официальных виц

Очепятка?

[Цинни]

Не-а. На такие мероприятия редко приезжают лицЫ, как правило - вицы

[Uksus]

Первый раз слышу... Но как скажешь.

[Цинни]

Чистой воды мое хулиганство. Возможно, потом избавлюсь или переформулирую.

[Цинни]

Ледяные, как будто бы неживые пальцы касаются ее плеча. Она сдерживается, чтобы не вздрогнуть. И не обернуться. Смотреть на него страшнее, чем не смотреть. И тогда он, все так же молчком, вкладывает ей в руку… сначала кажется – острый металл, ледышку. Приходится сосредоточиться, чтобы сообразить – это никакой не нож, а аптекарская склянка. Самая обыкновенная склянка с йодом. Но и она оказывается опасной в руках неумехи: юбка, хорошо хоть старая, по-сиротски вытянутая на коленках и обреченная на донашивание «не в школу», покрывается ржавыми подтеками, а Сонькины руки чуть ли не до локтей и нога, не пострадавшая от Рудькиной агрессии, приобретают пятнистость, наводящую на мысль о какой-то неведомой, но, конечно же, очень заразной болезни (о пострадавшей задней лапе и говорить нечего – ее как будто бы на холодец оттяпать пытались, да промазали… несколько раз подряд, с особым садизмом). Наверное, и на лице появились веснушки, как у меньших: тугую пробку потянула зубами, брызги – в физиономию…
– У тебя случайно зеркала нет?
Ы-ы-ы, нашла, у кого спросить! Зеркала! Случайно!..
– Нет, – бесстрастно отзывается Крот, как будто бы для него это самое обычное дело – принимать у себя в норе беглянок, вздумавших перед возвращением в большой мир прихорошиться. – Давай сюда.
И снова Сонька тупит – не раньше чем через полминуты до нее доходит, что Крот просит вернуть ему пузырек. И от осознания этих простых истин – что ему нужен йод и что она тормоз – смущается и роняет замызганную склянку в траву. Испуганно подхватывает – йода осталось на самом донышке, тянется, чтобы отдать – и краснеет. И стирает пыль… ну да, подолом юбки. Соня, а ты в курсе, что из всех жителей Корабликов имеешь наилучший шанс быть номинированной на премию Дарвина? Получить – это вряд ли, не с твоим везением.
– Послушай… – Какой у нее противный, блеющий голосишко! – Ты не знаешь, сколько сейчас времени?
«Шестнадцать часов двадцать пять минут», – глухо сообщает еще более противный, нечеловеческий. Такая же подсказчица обитала в бабушкиной допотопной мобилке, сваренной в кастрюльке с супом не то Алинкой, не то Алиской (обе красноречиво помолчали – близнецовская примочка, благодаря которой наказание делится на двоих и становится менее строгим)…
Мобилка!
– А позвонить можно? – робко просит Сонька.
«Может быть, тебе еще ключ от квартиры, где деньги лежат?» – именно так отреагировала бы Полинка Медведева, дочь русички. Практичный Греков назначил бы таксу, как минимум двадцатку запросил бы: «У меня тариф такой, на номера других операторов – дорого». А Надька послала бы, грубо и без затей. И никто бы их не осудил, в том числе и сама Сонька: есть, конечно, в Корабликах пара богатеньких буратин, но они вообще чужие – их возят в крутой городской лицей, да и во дворе вместе со всеми они не тусят. Вот так запросто сотовый можно было бы взять только у Маринки… ну так Маринка – другое дело. А тут – безглазый ужастик из прошлого и пластиковый монстр ему под стать – на кнопках цифр почти не видно… И ни единого вопроса!
Так все-таки – пятерка там в номере или… Нет, кажется, все-таки шестер…
– Вас слушают!
Сонька едва не роняет громоздкую трубку и с трудом переводит дух. Нет, не отчим, скорей дедуля… чужой какой-то дедуля, но в первую секунду показалось…
– Извините… – держа трубку чуть ли не на вытянутой руке, шепчет Сонька.
«Пятерочный» номер долго изводит ее длинными гудками, ей уже начинает казаться, что дома случилось что-то плохое, но мамино щебечущее «алло» подуспокаивает.
– Ма, это я.
– Ты где? Прочему без телефона ушла? Чей это номер? – нервозно частит мать.
– Ма, дядя Деня… Он Алинку стукнул. – Выходит отвратительно жалобно… Что о ней Крот подумает?.. Да пофиг, это не самое важное! Важнее, что сейчас думает мама. И Сонька, захлебываясь словами, тараторит: – И меня побить хотел. Я убежала, и он… И я…
– И соседи видели?!
– Ну да… но…
– Что ж вы меня позорите-то, а?! – причитает она. – Как теперь людям в глаза смотреть, не скажешь? Один жрет не пойми чего как не в себя, ползком домой добирается, мне сегодня тетя Галя за него уже вычитала, а другая пьяногодо пьяного докопалась, хватило ума! Я тебе говорила, чтобы ты к нему не привязывалась, когда он выпимши? Говорила! Вообще, говорила, к нему не подходи! А ты что?! Вот так вот тебе лучше, да?
Сонька злится на маму, потом на себя – может, и вправду надо было как-то иначе… И с удвоенной силой – на себя же: совсем сдурела, еще немного – и сама себя виноватой сделаешь!
– Мам, ты не понимаешь! Он меня бил!
– Толкнул разок – это бил?! Да закрой ты рот, не видишь, я разговариваю! – Сонька сразу соображает, что вторая фраза адресована не ей, но все равно вздрагивает. Слышит обиженный рев Ромика и чувствует ломоту в затылке.
– Да, бил! Бил! – орет она так, чтобы перекричать и меньшого, и собственный страх – и докричаться до матери, наверняка докричаться. Ой, как бы народ из бараков не сбежался с дрекольем… ну, в смысле, чтобы кто-нибудь 02 не набрал…
– Я что, его не знаю, что ли? Психануть мог, конечно, у него ж тоже нервы не железные и на работе устает, а ты уж и обрадовалась, что можно все представить так, будто он тебя убить собирался! – Да, это вполне в мамином духе: вроде с Сонькой разговаривает, а слышит кого-то неведомого, кто сидит у нее в голове, – и отвечает именно ему. – И вообще, чей это телефон? Там, небось, слушают, как ты на родителей жалуешься?
«Угу, навострили уши и слушают, извращенное наслаждение от этого получают и сейчас, вот сей момент, не дожидаясь конца разговора, побегут разносить сплетни по всем Корабликам!»
– Подругин! – Соньку мутит от собственной трусости. Косится на Крота. Тот сосредоточенно вытряхивает на ладонь остатки йода. Так это что же?.. Его – ножом? Сонька холодеет.
– Не надо врать! – продолжает надрываться трубка. – Это не Маринин номер, ее номер у меня сохранен!
– А что, у меня других… – у Соньки перехватывает дыхание, она с трудом выкашливает: – Других друзей быть не может?
– Каких друзей?! Ты у кого? Да что ты что мне нервы треп…
– Я с чужого телефона, – раздельно произносит Сонька, до зеленых чертиков в глазах боясь того, что собралась сказать. – И я сегодня домой не приду. Потому что боюсь твоего… ангела не протрезвевшего. И знаешь, ма, он, по ходу, уже «белочек» ловит, сдала бы ты его куда-нибудь на лечение, пока не поздно. – До боли в пальце вдавливает кнопку «отбой» и только после этого выдыхает.
Снова смотрит на Крота, исподтишка, словно боясь, что он почувствует прямой взгляд. Он сосредоточенно закручивает крышечку пузырька – наверняка склянка пустая, зачем это он? – отставляет в сторону и приваливается спиной к стенке шалаша.

[Uksus]

уже вычитала, а другая пьяногодо пьяного докопалась, хватило ума!

До.

[Цинни]

– Отключи телефон.
– А? – Сонька сомневается, что она, контуженная криками, правильно расслышала.
– Отключи телефон, – не повышая голоса, повторяет Крот. – Или ты хочешь, чтобы тебе мозг вынесли?
– Не сегодня, так завтра! – огрызается она.
Крот пожимает плечами.
– Домой пойдешь? – все тем же ровным тоном уточняет он. Но ей чудится издевка.
– А чего, у меня выбор есть? – Она с такой силой ударяет кулаком по стене, что сверху на нее и на Крота сыплются труха и сухие листья. – На, держи! – И сует ему в руки телефон, как гранату, из которой уже выдернута чека, и счет идет на доли секунды.
– Есть, конечно. – Иронически кривя губы, он со спокойствием человека, которому неведомо, что такое семейный скандал, взвешивает мобилку на ладони – как будто бы пытается определить, насколько она потяжелела от всего того, что наговорили друг другу две истерички. – Идти тебе некуда. – И замолкает. Ему что, подтверждение требуется, такому проницательному? – Да и не надо. Тебя отсюда никто не гонит. И никто здесь не найдет.
– Почему это? – с подозрением вскидывается Сонька.
Угу, прям так он ей сей момент и заявил: собираюсь, мол, тебя, София Николавна, по-тихому грохнуть, труп расчленить и по пустырю позапрятать, да не просто так, а в соответствии с основополагающими принципами фэн-шуй.
– Много почему, – Крот зачем-то начинает неприятно растягивать слова, как будто ему вдруг захотелось испытать Сонькино терпение на прочность. – Загибай пальцы. Во-первых, бомжи тут не водятся. Не знаю почему, не водятся – и все. Во-вторых, с тех пор, как здесь обитаю я, приставучая детвора тоже повывелась.
М-да, не самая обнадеживающая новость. Учитывая события семилетней давности.
– В-третьих, – незряче глядя в пространство, продолжает Крот, – ты слишком домашняя девочка, чтобы твои додумались искать тебя в таком месте. Небось, уже подружек твоих обзванивают.
Угу. И страшно подумать, что придет на ум матери, когда выяснится, что она не появлялась ни у Маринки, ни у Полины, ни у кого-то еще из класса…
– В-четвертых…
Стоп! Что он только что сказал?
– Ты меня знаешь? – Соньке в который раз за этот зазеркальный день становится не по себе.
– Что? – переспрашивает он удивленно. Впрочем, к Соньке не поворачивается, как наверняка сделал бы обычный человек. – А! Нет, не знаю. А должен? – Срывает травинку, прикусывает, напускает на себя донельзя задумчивый вид… и глаза зачем-то закрывает. Притвора!
В том, что Крот ломается, Сонька почему-то ни секунды не сомневается.
Ломается, прикидывается – да. А вот врет – вряд ли.
Она в упор рассматривает Крота. Стыд разъедает ей глаза. Так даже лучше – сквозь слезы – как будто бы сквозь занавеску… как будто бы не лупишься бессовестно, а ненавязчиво подглядываешь. Фу, Сонька, с чего ты нынче такая? Самой не тошно?
Он устраивается в самой что ни на есть непринужденной позе – нарочно, что ли? – полулежит, одна рука под головой, другая продолжает терзать травинку.
Серая футболка, на груди – рисунок, чуть потемнее. Если долго вглядываться в то, что поначалу кажется абстракцией, увидишь смерч, подхвативший спичечные коробки домов… у-у-у! Серые джинсы. Светло-русые, давно не стриженые волосы, – с пепельным оттенком. Камуфляж для асфальтово-бетонных джунглей. Как будто бы кто-то, не имеющий проблем ни со зрением, ни с фантазией, старательно продумал его имидж: на такого вряд ли обратишь внимание, но если обратишь – впечатлишься. А лицо – самое обычное, чуть скуластое, нос крупноват, губы тонковаты. Не страшилище, конечно, но и симпатичным вряд ли назовешь. Встреться с таким в маршрутке, постой в очереди пару десятков минут – при следующей встрече и не вспомнишь.
А точно ли он – Крот?
Все-таки семь лет прошло. Крот вроде поплотнее был и, кажется, чуть рыжеватый… Рыжеватый… Снова вспоминается мохнатая обезьянья лапа. Но ведь Маринка тоже рыжая, и Валентин Федорович, и… Ну так он или не он? Сколько их было тогда в окрестностях, подходящих по возрасту мальчишек? Вместе с теми, кто приезжал к родным на каникулы, – не счесть. Вдруг память попросту смешала приметы двоих, троих?.. И с чего ей, Соньке, вообще в голову взбрело с ходу присвоить этому незнакомому парню прозвище, которого он, может, отродясь не слыхал?
Страшилки о слепом мальчике, который искал себе глаза, среди малолеток от горшка и старше пользовались популярностью, не имеющей никаких разумных пределов.
«Девочка-девочка, а глаза у тебя какие? Голубенькие?» – замогильным тоном вопрошал двухметровый раздолбай, нависая над первоклашкой, а та глядела на него с ужасом и восторгом и аж повизгивала.
«У меня тоже были голубенькие, но я забыл их в темном лесу на ветке, и злые совы склевали их, и нет у меня теперь глазок», – уныло сипела, отлавливая за шкирняк меньшого братца, бледная худышка, косички топорщились, как у ежика иголки, взгляд стекленел.
«Подари мне один гразик!» – напирая на «р», просила средняя сестрица. Думала и добавляла: «Пожаруста!» И торжествующе хихикала, представляя, как мальчонке влетит от мамы за то, что он опять намочил штанишки.
«А второй я сам отниму!» – внезапно выскакивал из-за угла похожий на вороненка шкет – и яркая стайка девчонок разлеталась, оглушительно вереща.
Этот вариант истории считался малышовым. Во мраке школьных раздевалок и сараюшек на приусадебных участках смаковались чудовищные подробности: слепец силой уводил детей из дома и «больше их никто никогда не видел», а то и убивал жесточайшими способами, позаимствованными рассказчиком из фильмов ужасов. Полинка Медведева уверяла, что только старшеклассники «знают, как все было на самом деле», но говорить об этом нельзя, иначе «он придет и накажет». Передают друг другу, конечно, но как самую тайную тайну, устроившись у костра на опушке леса или на чьем-нибудь чердаке и заправляясь для храбрости пивком. Когда это было? Полинка каким-то образом вычислила – когда старшие только-только пошли в начальную школу. «А почему взрослые ничего такого не помнят?» – любопытствовала въедливая Сонька. «Помнят, – твердо отвечала Полинка. – Но считают, что детям о таком знать не положено».
Это было похоже на правду. Сонька решила спросить у бабушки – уж она-то обманывать не станет, если знать не положено – прямо так и скажет.

[Цинни]

– Софийка, подобные байки и во времена моего детства в пионерских лагерях хождение имели, – беззаботно отмахнулась бабушка. – Сейчас уже и не припомню, что. Зато очень хорошо помню, как мы в столовой всем отрядом отказались от компота – дескать, слишком он красный… Ну, история какая-то ходила… Что-то вроде того, что черный-черный человек подмешивает в компот кровь…
– Чью? – ахнула Сонька – и зажала рот ладошкой. Бабушка с ней как со взрослой, а она вопросы задает, которые только для Полинки годятся.
– Да ничью! – Бабушка покачала головой. – Ты считаешь, какого цвета должен быть клубничный компот? Ой, как нам потом досталось на пионерском собрании – за суеверия и за то, что товарищам аппетит испортили.
Они вместе посмеялись, Сонька еще подумала, как здорово можно будет срезать Полинку, когда она снова начнет толковать о всяком страшном. А через пару дней в одном из соседних дворов появился слепой мальчик.
В одном из соседних? Ну да, типа того… Все равно – в своем, родном, знакомом до последнего камушка, до последнего листка подорожника, до последней колонии светлячков… до расцветки халатов и пододеяльников тети Лиды и бабы Нюры. Которые они вывешивают для просушки – как назло, поперек самых удобных, самых велосипедных дорожек. Перед поступлением в первый класс Сонька лето напролет гостила у тети Лизы в Питере – и не уставала удивляться, как это Владик, двоюродный, знать не знает, с кем можно поиграть на другой стороне улицы. В Корабликах она водила знакомство со всеми своими ровесниками и кое-кем из старших. Младшими как-то не интересовалась – скучно с ними. «Маринкин двор», «Генкин двор», «Сонькин двор» – так говорили только для простоты, чтобы долго не объяснять, куда именно собралась наведаться веселая орава. И с какими именно целями. Все знали, в каком дворе лучше всего, не дразня взрослых, разводить костры и печь на прутиках дичку, где удобнее соревноваться в стрельбе из самодельных луков, устраивать велогонки, прятаться – если нужно, то и от родителей. Дальний угол Сонькиного двора облюбовали чуть ли не все тутошние светлячки. А страшные истории, рассказанные за гаражами «Девятки», сильнее всего леденили кровь.
Именно в «Девятке» – тогда единственной на все Кораблики девятиэтажке – поселился он.
Сонька косится на того, кого приняла за Крота. Он помалкивает, как будто бы дает ей время… для чего? Как минимум на голову выше нее, жилистый, загорелый.
Крот из ее детства был мал, хотя и на удивление пухлощек и нескладен, с непропорционально длинными, тонкими руками и ногами – и до ужаса белолиц. Впрочем, убеждена она только в последнем. Зато на все сто. Кто бы ни принимался толковать о безглазом, ни за что не забывал напомнить слушателям о его пугающе бледной коже, вампир да и только! Солнце его не сжигало, но не потому, что любило, нет, наоборот – брезговало прикасаться.
Крота привезли в Кораблики примерно в середине июня. Все ребята к этому времени обзавелись загаром разных оттенков, даже Сонька, которая обычно смахивала на подружку пресловутого вампира, изрядно позолотилась. И только чужак выглядел, как недавно извлеченный из подвала пленник, – такие истории тоже ходили по Корабликам, в них освобожденный, переживший кошмарные пытки, мстил всем напропалую, не разбирая, кто прав, а кто виноват.
Впервые слепого мальчишку вывела к детям никому не знакомая рыхлая тетка в темном платье, потертом – будто заплесневелом. И хотя в Корабликах всякий одевался, как ему удобно, эта выглядела совсем уж по-деревенски. И вела себя чуднО: таскала пацана за собой на буксире от одних к другим, заводила скорбно:
– Вы уж убогого не обижайте, берите его в игру-то, берите, он парень-то добрый, даром что слепой от роду, как крот.
К мальчишке, приноравливающемуся, как половчее вскарабкаться на трухлявую грушу-дичку, подошла. Другого с велосипеда ссадила. Третий по мячу промазал, услыхав:
– Убогого не обижайте…
Полинку – чемпионку двора по игре в прятки – выковырнула из надежного убежища в палисаднике:
– Убогого не обижайте…
Под грибок к мелюзге и то заглянула, попутно развалила все куличики, что попались на пути.
– Убогого не обижайте-е-е…
Кто-то сбежал сразу, кто-то с тревожным интересом разглядывал слепца, в этом была своя прелесть: застращать себя до того, что уже на месте оставаться невмоготу, а потом задать стрекача. Ага, а ночью трястись под одеялом и прислушиваться – не донесется ли из самого темного угла требовательное: «Отдай мне свои гла-азки!»
Во дворе всякий день что-нибудь да происходило, но слепой мальчик и чокнутая тетка запомнились Соньке пугающе хорошо. Взрослым – и тем, кажется, стало не по себе, не ушли только потому, что старшие должны подавать пример. Пример чего? Сострадания? Можно подумать, у кого-то оно было, сострадание.
Слухи летели, сплетни ползли – и уже через пару дней все окрестные дворы знали, что он совсем нездешний (то ли с Урала, то ли с Дальнего Востока, вроде городской… а может, вранье это все, жил он в какой-нибудь посередь тайги в сектантской деревне, больно уж черная тетка, которая его привезла, подозрительная), что родители его еще зимой погибли в пожаре (говорят, много странного было в том пожаре, но толком никто ничего не знает), что дядя определил его в интернат для таких же, как он (жуткое место!), а на лето взял к себе (вот зачем ему это надо, а?!).
Домыслы домыслами, выдумки выдумками, а ведь и вправду дальше стало еще непонятнее. И намного страшнее. Тетка-плакальщица бесследно исчезла: никто не видел, чтобы она уезжала, но и во дворе заплесневелая фигура больше ни разу не появилась. А вот дядька, по возрасту годившийся слепому разве что в старшие братья, и в будни, и в выходные ровно в половине восьмого бегом спускался со своего седьмого этажа, садился в видавшую виды темно-синюю «Ладу» и уезжал в сторону города. Всегда торопился, но лифтом не пользовался. Вернуться мог и засветло, и глубокой ночью, и вообще под утро, когда налегке, когда со спортивной сумкой через плечо, а когда и с сумарями – но и с грузом карабкался вверх по лестнице, как упрямый альпинист, как бестолковый муравей. Вот и все, что о нем знали – вселился он совсем недавно, под Новый год, ни с кем дружбы не свел, на приветствия отвечал, но сам первый никогда не здоровался. «Люди, которым ни до кого нет дела, настораживают», – изрекла однажды Полинка, повторяя слова своих взрослых. Был он для всех, дядька этот, не Миша и не Митя, а «ну тот, из шестьдесят третьей».
Мальчишку с первого же дня прозвали Кротом. Кажется, Маринке первой в голову пришло. Она вообще боялась странного новосела меньше, чем все остальные. Пусть на самую капельку, но меньше.

[Uksus]

со всеми своими ровесниками и кое-кем из старших

...кое С кем из... Хм?

[Цинни]

Он спускался по ступенькам (похоже, недоверие к лифтам было у них семейным) и медленно брел по двору всегда к одной и той же к скамейке, нашаривая путь тонкой металлической тросточкой («Прям как будто мины ищет», – шепнула Соньке Маринка, большая любительница фильмов про войну). А вскоре – уже без палочки и довольно уверенно. Пристраивался в тени сараев и сидел, почти не шевелясь, только слегка поводил головой в ту сторону, где начиналась самая шумная игра… словно разом и прислушивался, и принюхивался. Он был похож на зверя, который притворяется безмятежным, а сам-то только и ждет удобного случая, чтобы наброситься.
Маленький, щупленький, а похож был. Почти так же, как вот этот, взрослый. На Соньку с удвоенной силой набрасываются сомнения. «Эй, а ты часом не Крот? Был у нас тут такой…» Но до хамства Сонька не унизится. Угу, а до дурацких игр – вполне. Вот зачем, спрашивается, потянулась пальцами к его локтю? Не дотронулась, но и отстраняться не торопится. На смуглой коже белеет шрам почти по всей длине предплечья, уходит под рукав футболки… Мало ли откуда мог появиться шрам у человека, который не видит?
К счастью, и не чувствует. Неуклюжих Сонькиных маневров не чувствует. Крот – тот чувствовал… и вообще, еще и не такое умел.
Она пугливо пробегала-проскакивала мимо слепого – всеобщая приятельница Танечка Тинякова, робкая и заводная, то шустрик, то тихоня, любимица бабулек и главная Маринкина подопечная. И надо было такому случиться, чтобы именно ее выцелил Крот. Поднялся броском, ухватил за подол цветастого сарафанчика.
Потом, обпиваясь смородиновым компотом на Маринкиной кухне, она взахлеб жаловалась, как сильно ей хотелось позвать на помощь, но ничего не получалось – он как будто бы отнял у нее голос. Повернул к ней страшное-престрашное белое лицо с черными-пречерными гляделками и злобно проскрежетал: «Отдай мне свои глаза!»
Правда, Маринка услышала другое: «Возьмите меня поиграть, пожалуйста». Но рассказала этом не сразу и не через год, а через все пять, когда отмечали в кафешке выпуск из девятого. Голубоглазая Танечка давно уже переехала в Москву вместе с родителями, дряхлую прабабушку и кошку с выводком котят – и тех увезли. Объявлялись Тиняковы раз в год – на могиле у Генки… Ох, как он кинулся тогда на выручку к младшей сестренке! Добряк Генка, «усатый нянь» – так, снисходительно посмеиваясь, именовала его Сонькина мама. На десяток лет старше них, этакий дядя под два метра. Не качок, зато баскетболист. Ему и доказывать-то никому ничего не надо было – достаточно воздвигнуться, как мультяшный дядя Степа, и пальцем погрозить. Правда, сверстнику в глаз мог дать. Запросто, но – за дело. Мелюзге не грозило ничего, кроме словесной выволочки. Крот оказался первым – и единственным – на Сонькиной памяти недоростком, отведавшим Генкиного кулака. Генка и вправду испугался – за Танюшку. За кого и почему испугалась Маринка, Сонька до сих пор не знала, только недоумевала, с чего вдруг подружка вспомнила эту историю в хороший день и в отличной компании.
Танюшка тоже вспомнила. Но иначе. На могиле брата, вернувшегося в цинковом гробу невесть откуда – ведь в Чечне все давно закончилось? или нет, просто говорить об этом перестали? – вдруг шепотом призналась Соньке: «Может, я совсем уже сумасшедшая, но я все думаю… это он отомстил. Крот».
Сумасшедшая? А как не сойти с ума, если их всегда было по двое – Генка и Танька, Мишка и Маринка. Сонька – одна. Завидовала отчаянно. А потом оказалось, что одиночество – благо. «Если у вас нету тети, то вам ее не потерять…» – Сонька ужасно злилась на себя, что никак не может отделаться от песенки, когда полагается плакать. Она ведь действительно любила Генку. Может, не так сильно, как Мишку, но все же…
Вообще, она тот еще моральный урод. Ей вопрос задали – она не ответила. Дома мать психует. А она, Алиса хренова, сидит себе посиживает в бомжовом Зазеркалье, башка в тени, ходули на солнце, разглядывает нового знакомого и копается в своих воспоминаниях, силясь понять, а точно ли он – новый. И боится этих самых воспоминаний и того мальчишки (кто-то может дать стопроцентную гарантию, что проклятий не существует?) сильнее, чем мутного типа, способного молчать целых… кстати, а сколько времени прошло?
Кажется, она говорит это – дай Бог, чтобы только это! – вслух. Потому что механический голос ни с того ни с сего гнусавит: «Семнадцать часов двадцать пять минут». Сонька отшатывается и таращится на слепого, ожидая увидеть на его физиономии ироничную ухмылку. Но он весь – и поза, и выражение лица – воплощенная безмятежность. Зрячие и во сне не выглядят такими спокойными, думает Сонька. Зато они предсказуемые. В отличие от таких вот… Крот вон тоже сидел-сидел, а потом возьми да и устрой тарарам. Опять же, любой другой во дворе, получив от Генки недвусмысленное предупреждение – затылком о стену – к сведению принял бы. И сделал бы все возможное, чтоб даже случайно не столкнуться с кем-нибудь, за кого может так нехило прилететь. Этот – наоборот. Теперь, выходя из дома, он не усаживался на лавочку, а упрямо, с удовольствием психа, бродил от стены к стене, от дерева к дереву, путался под ногами у взрослых и детей, натыкался то на одного, то на другого, норовил угодить под колеса велосипеда, а то и под машину, но каким-то чудом ни разу не пострадал всерьез. Взрослые на него орали, чуть ли не силком тащили в подъезд, желающих сделать внушение его дяде, «безответственному молокососу», как однажды в сердцах охарактеризовала его тактичнейшая Сонькина бабушка, буквально с каждым днем становилось все больше и больше. Еще бы! Ребенок-инвалид день напролет предоставлен самому себе. Способен ли он сам себя обслуживать? (А вдруг воду откроет и нас зальет?) Как он питается? (Не может ли случиться такого, что он попытается сам включить газовую плиту и взорвет или спалит весь дом?) Почему для него не возьмут сиделку (Наша Инночка могла бы, когда свободна, она, к тому же, медработник, а в остальные дни – ваша Галина Михайловна, вся семья живет на ее пенсию, подработка не помешала бы.) К тому же мальчик, кажется, не в себе…
Громкое возмущение. И тихие, очень тихие перешептывания: а точно ли этот неприятный молодой человек приходится мальчику дядей? Тогда Сонька не могла понять, почему об этом говорят с такой таинственностью и замолкают, едва замечают рядом детей. Теперь-то понимает…
Кокон сопереживания и отвращения все плотнее охватывал Крота. И наконец, кто-то, может, как раз таки бабушка, довел до сведения социальных служб, что в образцово-показательном дворе идиллических Корабликов загостилось ЧП в обличье слепого сироты и его дядюшки-пофигиста, а возможно… нет, об этом – тс-с!
Взрослые, разумеется, все видели, все знали и все понимали, или, по крайней мере, пытались понять, на то они и взрослые… и не подозревали, сколько раз за тот месяц, что понадобился не подмазанной добровольными даяниями системе, чтобы развернуться лицом к проблеме, Крот был бит. Уж если сам Гена-крокодил, добросердечнейший из хищников, не сдержался, другим тем паче не возбраняется стукнуть раз-другой чужака-приставалу. За то, что Таньку до истерики довел. За то, что непонятный, не такой, как остальные. За то, что похож на безглазого из страшилок. За то, что рядом с ним у смельчаков, которые ночь напролет готовы рассказывать байки в дребезжащем от ветра остове брошенного гаража, посмеиваясь над легковерными товарищами, поджилки трясутся. Били просто за то, что мешает.
И Сонька точно знала: так правильно. Это их территория, их мир. Его положено защищать. И тут уже неважно, шарахнут по тебе проклятьем или нет. От этой мысли у нее немели ноги, но она наделась – если будет нужно, никто не струсит.
А потом случилось такое, что вообще ни в какие рамки не лезло.

[Uksus]

Но рассказала этом не сразу и не через год

Между - об.

[Цинни]

И началось это «такое» не с кого-нибудь, а опять, как и в случае с Танечкой, с самого безобидного и всеми обожаемого, солнечного человека. Дед Володя тоже переселился в «Девятку» совсем недавно, его забрали из какой-то совсем уж глухой деревушки заботливые родственники – дескать, не под силу одному на восьмом десятке с хозяйством управляться, да и скучно старику – из близких-то один домовой остался, а из соседей – леший. Дед сразу пришелся ко двору – во всех смыслах слова, хотя и казался пришельцем из Лукоморья. Он знал сказки, каких ни в одной книжке не найдешь (так говорила Полинка, а она, по ее собственным уверениям, прочитала тысячу книг), а может, и сам сочинял, да так складно, что даже Надюха, признававшая только Гарри Поттера, слушала разинув рот, мастерил свистульки, сооружал кукольные домики – да что домики! он для Танечкиной бейби бон однажды юбочку сшил просто на загляденье – и из чего! из носового платка! Он умел строить шалаши из всякого хлама, разводить костер с одной спички, отпугивать комаров с помощью какой-то травки. Дети, собаки и кошки его просто обожали. Взрослые, случалось, ворчали:
– Ты зачем, дед, Дружка курить научил? Нюх ведь запалит!
– А для смеху. Да на что ему нюх – у него миска и так всегда полная, у дармоеда.
– Владимир Иванович, это правда, что вы учите Славика драться?!
– А чего плохого? Мужик должен уметь за себя постоять, за своих, а не нюниться после каждого щелбана.
Может, они и не соглашались – но почему-то последнее слово всегда оставляли за дедом.
И все бы хорошо, но старик тосковал по привычной жизни. Дня не проходило, чтобы не наведался на участок к кому-нибудь из знакомых – а знакомых он сразу завел великое множество. Там прополоть, тут подвязать, а где-то крышу на сарае подремонтировать или насос наладить. А потом и сам решил обзавестись хозяйством – вычистил тот самый заброшенный гараж, который, как оказалось, очень кстати принадлежал его племяннику, выправил давно покривившуюся дверь, навесил замок. Детвора охотно помогала. И сгорала от любопытства – что же такое задумал дедушка Володя? Наверняка что-то невиданное!
На следующее утро, как раз к тому времени, когда вся ребятня уже проснулась и понемногу начала сбиваться в ватаги, дед появился во дворе с картонной коробкой, исходящей паническим многоголосым писком. Конечно, вокруг него тут же собрался хоровод. Крот – почему-то Сонька то и дело натыкалась на него взглядом – тоже подошел, но его сразу же оттеснили.
– Ну чего, юннаты, – радостно лучась, начал дед, – давай выгружай их на травку, только помаленечку, косточки-то у них то-оненькие. А ты, легконогая, – доверительно кивнул Полинке, – за водичкой метнись.
Сонька впервые в жизни держала в руках кого-то настолько хрупкого – и просто задыхалась от волнения и нежности. Целый день она, и Маринка, и Танюшка, и Ксюшка, и Наташка, и Надька, которая обычно сразу же охладевала к любому занятию, требующему оставаться на месте дольше пяти минут, сидели и смотрели, как цыплята клюют вареную пшенку и – ну надо же! – мелко покрошенный яичный желток («Каннибализм», – с осуждением прокомментировала Соньке на ухо Полинка, но рядов восторженных зрителей не покинула), как пьют, смешно запрокидывая головы, как устраиваются спать, тесно прижимаясь друг к другу и тычась клювиками в спинки братикам и сестричкам…
На другой день снова не было отбоя у деда от добровольных помощников-птицеводов.
А на третий день он вынес ту же коробку, но из нее не доносилось ни звука.
– Не додумал я чего-то, детвора, – виновато прокашлял дед. – Вроде большие уже, чтоб без наседки-то… А они возьми – и того…
Полинка зажмурилась. Сонька хлюпнула. Танечка расплакалась в голос. А Ксюшка-хохлушка вдруг дернула деда за рукав и деловито поинтересовалась:
– И куда вы их тепель, дедуська?
– Как куда? Куда ж их теперь-то… – Дед Вова никак не мог найти слов, да и не нужны они были, по крайней мере, Соньке – видела, как он покосился в сторону помойки. Вспомнила теплое, почти невесомое тельце у себя на ладони и как у птенца сердечко билось, просто страх как билось, чуть не выскакивало, – и чуть было не разревелась, как Танечка, вовремя губу прикусила.
– Деда-а, – умоляюще пропищала Ксюшка, – а давайте мы их похолоним, а?
– А где? – внезапно оживилась Полинка.
– В дупле, – без колебаний заявила Надька.
Никому из них, кроме деда, не надо было растолковывать, что это за дупло такое. О нем знали все. К несчастью. Меж «Девяткой» и ближайшей к ней пятиэтажкой сохранились остатки сада, давно уже ничейного, и была там одна особенно старая яблоня, уже не плодоносящая и почти без листьев. А в ее стволе, у самой у земли, – дупло. Раньше Сонька и Маринка использовали его как тайник – оставляли там друг для друга секретные послания. Буквы они в ту пору только начали учить, так что довольствовались картинками. Угадает Маринка, что означают домик в пять этажей, смайлик с косичками в одном из окошек и месяц над крышей,– придет вечером в гости, не угадает – придется Соньке поскучать. Зато целый день чудеснейшего ожидания. И одна тайна на двоих. Потом о дупле проведала Надька, а значит оно перестал быть тайной вообще.
– А что, хорошее место, приметное, – одобрил дед, выслушав всех, кто жаждал высказаться. И пошел за лопатой. А ребята со всех ног помчались за цветами.
Сонька так боялась опоздать, что надергала здесь же, у забора, лютиков, к которым обычно не прикасалась и мизинчиком, – Надька растрезвонила, что если хотя бы капля их сока попадет в глаза, немедленно ослепнешь. Глупо, конечно, верить Надьке на слово, но не испытывать же на себе, правда это или нет?
Лучше бы сходила чуть подальше – за клевером там, за цикорием. Тогда не вернулась бы самой первой. И не оказалась бы один на один с тем, что навязчиво лезло в страшные сны и через год, и через два. Крот стоял на коленях перед коробкой, запустив туда обе руки, голова запрокинута – нормальный человек так не смог бы, солнце ж в глаза бьет, никакие темные очки не спасут. В этот момент он казался уродливее, чем когда бы то ни было, Соньку аж затошло. Подошла Танечка, сдавленно ойкнула. А он, то ли еще и оглохнув, то ли просто ни на кого и ни на что не обращая внимания, вытащил одно неживое тельце. Подержал в руках, поднес к лицу. Опустил в коробку. Достал другое, третье… Соньке представилось, как она вот так же держит в руках... неживое, и она сплюнула в кустики то немногое, что осталось от утренней пары печенек. Танечка снова заплакала.
Подоспели остальные.
– Эй, ты чего творишь? – осмелилась окликнуть Маринка.
Ни слова в ответ, ни движения в их сторону. Пальцы Крота с длинными грязными ногтями – Соньке подумалось: прям как когти! – медленно гладили покрытый пухом комочек.
Маринка сделала к слепому шаг, другой… А он вдруг встал ей навстречу, спокойный-преспокойный. Ладони сложены лодочкой, в них – цыпленок. Маринка отшатнулась. Крот прошел мимо нее, мимо Соньки, мимо Надьки, мимо мальчишек…
Данька, из юннатов юннат, любитель отрывать крылья бабочкам и лапки паучкам-сенокосцам, не по злобе, ради наблюдений, с силой толкнул его в плечо. Слепой не выронил ношу, даже с шага не сбился.
– Ну …здец! – выдохнула Надька. Считалось, что из младших только одна она знает «эти слова». А она и рада была покрасоваться. Но в этот раз прозвучало очень искренне.
А дед Володя стоял за их спинами. Стоял и посмеивался. Иногда взрослых вообще невозможно понять!
Цыплят они все-таки похоронили. Без той торжественности, на какую замахивались. Подходящий настрой пропал. Да и коробка в дупло не пролезла. Дед вырыл ямку, туда опустили картонный «гроб», закопали, забросали цветами и разошлись по домам. Ни играть, ни разговаривать никому не хотелось. Оставаться во дворе – и то не хотелось.
Но нет худа без добра: Крот куда-то запропал. Не появился ни вечером, ни на следующий день, ни через день, ни через два… О нем не вспоминали. Ну, то есть вслух не вспоминали, как будто бы дружно надеялись молчанием отвести беду. Только через неделю Сонька, измученная дневными страхами и ночными кошмарами, решилась спросить:
– Как ты думаешь, что он с ним сделал?
Подружка поперхнулась куриной котлеткой, которую прихватила с собой, чтобы не бегать на обед.
– Ты чего, офигела?! Нашла когда спрашивать!
С усилием проглотила возмущение, скормила последний кусочек пробегавшему мимо полосатому счастливчику и добавила:
– Думаю, ничего хорошего.
Утешила! Сонькино воображение заработало с утроенной силой, рисуя картины одна омерзительнее другой.
И когда слепой – недели через две – все-таки появился во дворе, она в панике сбежала в соседний. И стыдно не было ну нисколечко – очень уж охотно последовала ее примеру вся компания, хотя обычно они срывали голоса, споря, куда пойти играть.
Крот продолжал портить им лето.